«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

В дни конгресса российской интеллигенции до этих тринадцати мальчиков был еще год, до моих разговоров с Русланом Воронцовым и того больше (после разговора с Воронцовым я посмотрел список публикаций и передач о нем и на эту тему по материалам агентства «Панорама» и он поражал воображение: газеты «Известия», «Московские новости», «Вечерняя Москва», «Рабочая трибуна», «Сегодня», программы «Времечко» и т. д.). Никакой уверенности в том, что страх прихода фашистов (как во время перевыборов Ельцина – перед возвращением коммунистов) нагнетается искусственно, у меня не было, но все же, получая независимую сводку новостей от сотни корреспондентов, опасения в СМИ мне казались сильно преувеличенными.

Скорее создавалось впечатление, что кто-то (может быть, Крючков со времени своего прихода к руководству в КГБ 1988 году) сознательно нажимает на излюбленную с Советском Союзе антисемитскую кнопку, чтобы отвлечь внимание от главных целей и в девяносто втором году эта кнопка остается важнейшей в «работе с населением» теперь уже ельцинского руководства.

Так Сталин в 1926–1927 году, начиная борьбу с Троцким, стал во главе «русской фракции ЦК» (Бухарин, Рыков, Томский), противостоящей «еврейской фракции» – Троцкому, Зиновьеву, Каменеву, Радеку.

По мнению ряда историков, антисемитская компания в конце сороковых – начале пятидесятых годов в СССР была не самоцелью, а лишь прелюдией и предлогом к новой волне «большого террора» и большой европейской войне с применением уже водородного оружия, которое появилось в СССР в 1953 году, опередив США. Но Сталин не успел.

Так генерал КГБ Иван Агаянц уже в хрущевское время посылал оперативников громить еврейское кладбище и расписывать свастиками синагогу в Малаховке, чтобы проверить реакцию населения и целесообразность повторения этого в Западной Германии (с тем, чтобы отколоть ее как профашистское государство от европейского сообщества).

И сегодня было ощущение, что фашизм и антисемитизм пока лишь гнусная дымовая завеса над совершенно другими делами, творящимися в России. Но прямых доказательств этого у меня еще не было, да и окончательный разгром демократического движения, тоже совершенный под этой завесой, был хотя и в совсем уже недалеком, но все же в будущем.

Премьер-министр России Егор Гайдар должен был знать все, что знал я и гораздо лучше, чем я понимать абсолютную ничтожность националистических и профашистких группировок и, соответственно, относится к этому спокойно. Его должен был бы тревожить шедший полным ходом разгром демократического движения31. Вместо этого Гайдар почти истерически кричал с трибуны Колонного зала о том, что фашизм на пороге. Не думаю, что он в это верил. Как не верил в это и Ельцин. Для них это была циничная игра – запугивание сперва фашистами, потом – коммунистической угрозой. Я не собирался вливаться в этот бессмысленный хор, где Гайдар был, конечно, запевалой, но не дирижером.

Я попросил Оскоцкого дать мне слово, что он и сделал, хотя меня не было в программе и я не принадлежал к советско-российскому истэблишменту, собравшемуся в Колонном зале, и сказал, что опасность возрождения фашизма, о которой говорят Гайдар и Яковлев, может быть, и серьезна, но я обратил бы больше внимания на организацию, которая оказала и продолжает оказывать особое влияние и на количественный и на качественный состав интеллигенции – на Комитет государственной безопасности. Сказал, что игра в открытость и прозрачность работы КГБ – хорошо продуманный камуфляж; что рассекреченные генералом Волкогоновым архивы и рассказы о якобы возвращаемых из КГБ личных документов – если не ложь на все сто процентов, то касаются лишь (да и то выборочно) архивов людей, репрессированных в тридцатые годы, но не имеют отношения к деятельности КГБ, касающейся нынешнего поколения. Что тридцать дневниковых тетрадей Анатолия Марченко, погибшего в Чистопольской тюрьме, которые я видел своими глазами, не возвращены Ларисе Богораз. Что три мешка рукописей Виктора Некрасова, конфискованные у него при обыске, не возвращены его семье. Что в моем архиве, попавшем в КГБ, была папка с рукописями, подаренными мне Варламом Шаламовым, но они мне не возвращены. Главное же, на что я хотел обратить внимание, заключается в том, что невнятный «суд над КПСС» не просто противоречит решениям Нюрнбергского трибунала и последующих судов над нацистами, где преступниками были названы и осуждены не члены национал-социалистической партии, а сотрудники СС и СД, непосредственно совершавшие многочисленные преступления, и руководство партии, дававшее им указания. И что с моей точки зрения было бы разумно руководствоваться нюрнбергскими решениями, ставшими опорой международного права, ведь бесспорной опасностью для России, для демократии в стране является активность так и не осужденных сотрудников КГБ, которая становится все более заметной, как в политической, так и в экономической жизни страны.

В заключение я прибавил, что фонд «Гласность» намерен в ближайшее время начать проведение общедоступных конференций «КГБ вчера, сегодня, завтра» и что в случае, если моему адвокату не будут возвращены рукописи Шаламова, я буду обращаться в суд, поскольку это моя собственность, незаконно присвоенная КГБ.

Русская интеллигенты мрачно молчали. Они еще не встречались с тем, чтобы о КГБ (кроме здравиц, конечно) говорили не на кухне, а вслух, с трибуны, да еще в таком зале. Но Валентин Дмитриевич со своей замечательной неявной храбростью к концу конгресса сумел провести резолюцию, поручавшую от имени конгресса проведение конференций фонду «Гласность». Ни за, ни против никто не осмелился что-то сказать. Но в коридоре меня встретила Вика Маликова, теперь работавшая в организованном без меня фонде Сороса в России и предложила написать заявку на грант для проведения конференций. Это был первый грант в истории журнала и фонда «Гласность», да и заявку я сумел написать только с помощью Вики.

Второе следствие моего выступления было много хуже. В конце декабря один из известнейших московских адвокатов, лауреат Золотой медали Плевако Татьяна Георгиевна Кузнецова, всегда представлявшая и мои личные и интересы фонда «Гласность», решила поехать в Калугу, где я был вторично осужден и где в архиве КГБ было и мое дело и все материалы к нему вместе с рукописями Шаламова. Чтобы не ходить пешком по Калуге, Татьяна Георгиевна решила ехать на моем «Жигуленке» с водителем «Гласности» Владимиром Морозовым. Он был профессионалом высокого класса – входил в сборную Москвы по автоспорту. Почти сразу же, отъехав от дома Татьяны Георгиевны в Козихинском переулке, он заметил преследовавшую их машину «Вольво». Поскольку им надо было заехать в коллегию адвокатов, чтобы взять необходимые документы – то есть поездка по городу была довольно длительной, – Александр успел дважды проверить свои подозрения: сперва проехал перекресток на желтый свет, «Вольво» смело проехала на красный, потом в небольшом переулке